Третье действие комедии фактически распадается на две картины: объяснение Чацкого с Софьей и последующий разговор с Молчалиным - и собственно бал. Между ними так и просится пауза, явно должно пройти какое-то время. Очевидно, во время написания пьесы ещё в полной силе были законы классицизма и дробление акта на картины не допускалось. Я на всю жизнь запомнила первый виденный мной, тогда 11-летней, спектакль по пьесе (это было в Малом театре, постановка Е.Р.Симонова): без перерыва шли два акта и третий до конца сцены с Молчалиным. А после антракта – сам бал. Может быть, это и логично.

Итак, первая сцена. Сцена поразительная! Слова Чацкого, что у него «ум с сердцем не в ладу» тут оправдываются полностью. Он хочет узнать у Софьи, кого она любит, и ведь слышит практически полное признание! Постепенно, начав с того, что она «живо в нём участье приняла» и «Бог нас свёл», Софья очень откровенно («Что притворяться?») подтвердит своё отношение к Молчалину: «Вот я за что его люблю!»

Но вся беда в том, что Чацкий, помнящий ту Софью, с которой расстался три года назад, никак не может поверить в искренность её похвал Молчалину. Не может он представить себе, что человек, который «целый день играет! Молчит, когда его бранят!» симпатичен Софье, отсюда - «Она его не уважает». После рассуждений Софьи об уме, что «семейство не осчастливит» и главной прелести Молчалина – «уступчив, скромен, тих, в лице ни тени беспокойства, и на душе проступков никаких» (знала бы она мысли Молчалина!), - Чацкий уже не сомневается: «Она не ставит в грош его». Он видит в речах Софьи не любование Молчалиным, а «сатиру и мораль»…

И если сомнение проснётся вновь, когда он окажется в буквальном смысле слова перед запертой дверью («Какою ворожбой умел к ней в сердце влезть!»), то последующий разговор с Молчалиным, как покажется герою, расставит всё по местам и успокоит его.

Что же так убедит Чацкого? Вот, по-моему, главное: Чацкий увидел явное ничтожество Молчалина. Он, враг убеждения, что

В мои лета не должно сметь Своё суждение иметь, - независимо отвечающий:

- Помилуйте, мы с вами не ребяты; Зачем же мнения чужие только святы? -

никак не сможет принять главного убеждения Молчалина, что, пока «в чинах мы небольших», «надобно ж зависеть от других». Гордый, независимый характер Чацкого, конечно же, этого ему не позволяет! Поэтому так ликующе восклицает он в конце этой сцены:

С такими чувствами, с такой душою, Любим!.. Обманщица смеялась надо мною!

Почему в последнем монологе Чацкого прозвучит: «Зачем меня надеждой завлекли?» Софья же в этом не повинна! Кто-то из комментаторов поспешил объявить эти слова «гнусностью». Что ж, выходит, гнусность – думать о девушке, представляя её такой же, как и три год назад, а потому не веря, что ей может понравиться стремящийся «зависеть от других» человек, верить в лучшие свойства её души… Беда, а не вина Чацкого в том, что не сумел он до конца отрешиться от воспоминаний о прежней Софье, что посчитал совершенно искренние её похвалы новому избраннику шуткой, возможно, желанием помучить за долгое отсутствие. Это же, кстати, «аукнется» и позднее, на балу.

А дальше будет сцена бала. Иногда поражаешься проницательности моих комментаторов, которые находят в пьесе то, чего там нет. Читаю про колкости Чацкого в адрес семьи Софьи – «отца, дяди, по которому траур». Удивлена, конечно, что колкостью назван вопрос «Ну что ваш батюшка? всё Английского клоба старинный, верный член до гроба?» ( единственный отзыв Чацкого о Фамусове) - что тут колкого?

Много мои комментаторы пишут и о бестактности Чацкого, его откровенной грубости. Так ли это? Вот его отклик на рассказ о Максиме Петровиче:

Как тот и славился, чья чаще гнулась шея; Как не в войне, а в мире брали лбом, Стучали об пол, не жалея!

Однако же, щадя чувства Фамусова, тут же добавит: Я не об дядюшке об вашем говорю, Его не возмутим мы праха…

А вот о дядюшке, «по которому траур», вопрос особый. Ведь нигде ни слова нет о том, когда ушёл в мир иной «покойник дядя, Максим Петрович». Очень хотела бы узнать, по кому носят траур. В комедии об этом - только небрежное замечание Софьи «Мы в трауре, так бала дать нельзя», и уже по этой фразе, я думаю, можно сделать вывод, что не так уж опечалены фамусовские домочадцы, раз устраивают весьма многолюдный (упомянуто «множество гостей всякого разбора») вечер для «домашних друзей», собравшихся явно не для поминания покойного. Думаю, что речь не идёт о ком-то близком. Подтверждение нахожу во многих статьях: «В XIX веке траур носили практически по кому угодно. По родственникам до Бог знает какого колена, по родне супруга, по своякам и даже по родственникам предыдущей жены своего мужа». Скорее всего, речь именно о таком трауре, чему можно найти много подтверждений. Во всяком случае, никаких внешних проявлений траура в дом нет. Чацкий будет упорно допытываться:

Вы что-то не весёлы стали; Скажите, отчего? Приезд не в пору мой? Уж Софье Павловне какой Не приключилось ли печали? У вас в лице, в движеньях суета.

И получит ответ вовсе не о соблюдении траурных правил:

Ах! батюшка, нашёл загадку, Не весел я!.. В мои лета Не можно же пускаться мне вприсядку!

Хорошо известно, что до снятия траура нельзя было посещать балы, театры и другие увеселения. А теперь вспомните, какие «разные дела на память в книгу вносит» Фамусов, – разве траурные? Зван, конечно, на погребенье, но и «на форели» тоже, и крестить должен.

А уж устраивать танцевальный вечер у себя… Сами понимаете!

Однако вечер будет и станет кульминацией «мильона терзаний» Чацкого. Но об этом – в следующий раз!

Если статья понравилась, голосуйте и подписывайтесь на мой канал!

Все статьи о "Горе от ума" - здесь

Навигатор по всему каналу здесь